Вий (сборник) - Страница 2

Свое впечатление от посещения святых мест – Иерусалима, Палестины, Назарета, Гроба Господня – Гоголь сам называл «сонным». Святые места не улучшили его настроения, наоборот – он еще острее почувствовал в сердце пустоту и холод. 1848–1852 годы психологически были наиболее тяжелыми в его жизни. Им неожиданно овладел страх смерти, он оставил литературно-творческие занятия и углубился в религиозные размышления. Своего духовника – отца Матфея – Гоголь постоянно просил молиться о нем. Однажды ночью он отчетливо услышал голоса, говорившие, что он вскоре умрет. Депрессия все больше усиливалась. И 21 февраля 1852 г. писатель умер в глубочайшем душевном кризисе. О его смерти также ходит немало легенд: говорят, что он вовсе не умер, а уснул летаргическим сном и был похоронен заживо, затем при перезахоронении (1931 г.) оказалось, что тело перевернуто и крышка гроба поцарапана.

Жизненный путь и мировоззрение Н. Гоголя ярко отобразились в его творчестве. Произведения, вошедшие в этот сборник, наилучшим образом демонстрируют сплетение различных образов и сфер действительности – как материальной, реальной (этого мира), так и духовной, потусторонней (того мира). Здесь раскрывается величайший талант писателя: он предстает перед нами как мистик, фантаст, историк, религиовед, знаток демонологии и фольклора.

Выбор места действия в произведениях не случаен: Украина – край, чрезвычайно интересный в этнокультурном, историческом и даже социально-бытовом планах, окутанный легендами, мифами, богатый мистическими преданиями.

Сюжеты произведений, вошедших в сборник, похожи и строятся на неожиданном вмешательстве сверхъестественных темных сил в жизнь людей, а что таинственно и непонятно, то вызывает страх, – страх иррациональный, ничем не объяснимый, переходящий в мистический ужас. Гоголь черпает сюжеты в фольклоре, народной демонологии: это и ночь накануне Ивана Купала, запроданная душа, заколдованное место, родовое проклятие, черт, изгнанный из пекла, – при этом перерабатывает в своей неповторимой манере, иногда ужимая целый сюжет до нескольких строк, а иногда строя на нем полноценную повесть.

Картины, описанные Гоголем, уникальны, его пейзаж узнаваем и неповторим (вспомним, к примеру: «Знаете ли вы украинскую ночь?..» или «Чуден Днепр при тихой погоде…»). Бросается в глаза умение Гоголя-художника изображать ночь, когда с наступлением сумерек все преображается и приобретает мистическую окраску, и ночь становится широкой сценой, где происходят невероятные события. Все вокруг, начиная с деревьев и заканчивая бытовыми мелочами, меняет свой облик – темнеет, наполняется сверхъестественной силой, одушевляется, становясь мистически сильным. Если днем, к примеру, лес был просто лесом, то в темноте он превращается в толпу чудищ с цепкими костлявыми руками.

Герои гоголевских произведений – реалистичные; это определение относится как к обычным смертным людям, так и к образам из потустороннего мира. Последние воспринимаются как неотъемлемая часть действительности. Это не бесплотные загробные духи, а живые, «из плоти и крови» существа: злые и жестокие, простоватые и лукавые – словом, обладающие обычным набором человеческих качеств. Потому и создается впечатление, что писатель будто бы осветил фонарем часть этой широкой ночной сцены и показал отдельные моменты происходящего.

Поражает и язык Гоголя – сочный, колоритный, экспрессивный – чрезвычайно живой, который тоже подчеркивает реальность происходящего. Именно об этом языке, часто «полуукраинском», Пушкин сказал: «А местами какая поэзия!» Хотя современники Пушкина обвиняли писателя в чрезмерном мистицизме, мрачном комизме, близком к черному юмору.

Однако настоящим судьей и критиком творчества Н. Гоголя всегда был и есть читатель. И ему решать, кем на самом деле был Гоголь, однажды написавший: «О себе скажу вам, что моя природа совсем не мистическая».

Вечер накануне Ивана Купала

Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви

За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода странность: он до смерти не любил пересказывать одно и то же. Бывало, иногда если упросишь его рассказать что сызнова, то, смотри, что-нибудь да вкинет новое или переиначит так, что узнать нельзя. Раз один из тех господ – нам, простым людям, мудрено и назвать их – писаки они не писаки, а вот то самое, что барышники на наших ярмарках. Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю, – один из этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю, а он вовсе и позабыл о ней. Только приезжает из Полтавы тот самый панич в гороховом кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы, думаю, уже прочли, – привозит с собою небольшую книжечку и, развернувши посередине, показывает нам. Фома Григорьевич готов уже был оседлать нос свой очками, но, вспомнив, что он забыл их подмотать нитками и облепить воском, передал мне. Я, так как грамоту кое-как разумею и не ношу очков, принялся читать. Не успел перевернуть двух страниц, как он вдруг остановил меня за руку.

– Постойте! наперед скажите мне, что это вы читаете?

Признаюсь, я немного пришел в тупик от такого вопроса.

– Как что читаю, Фома Григорьевич? вашу быль, ваши собственные слова.

– Кто вам сказал, что это мои слова?

– Да чего лучше, тут и напечатано: рассказанная таким-то дьячком.

– Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! бреше, сучий москаль. Так ли я говорил? Що то вже, як у кого черт-ма клепки в голови! Слушайте, я вам расскажу ее сейчас.